Михаил Пришвин… «Очарованный странник», влюбленный в сверкающие зеленью живые «ризы» своей многострадальной Отчизны, философ, мифолог, сказочник, ученый, этнограф, летописец. Но главное — это истинно национальный писатель.
Пришвинский русский мир, великое пространство Родины, где звенят лесные ручьи, фыркают глухари, кричат зайцы на опушке леса от любовной радости, где все еще поет маленький, едва различимый с земли «птичик» на верхушке огромного дерева. Здесь, в этих «медвежьих уголках» России, живут, радуются и страдают «клюквенные бабы», полесники, рыболовы, сказители, колдуны, поморы, промышляющие зверя на льдине.
По заповедным тропам бредут усталые «черные люди» — странники-богомольцы с сияющими от духовной радости лицами. И много людей торговых, предприимчивых, активных и скучающих, переселенцев, старообрядцев, сектантов — словом, пестрый коллективный портрет русского люда.
Пришвинская Россия, художественная и дневниковая, исторична и достоверна в лицах, событиях, во всех подробностях и противоречиях эпохи. Первое, что вторгается в сознание маленького Курымушки, автобиографического героя романа «Кащеева цепь», — отчаянный крик няни: «Царя убили!» Так Пришвин обозначает критическую точку русского «перепутья» — убийство Александра II.
Вместе с Курымушкой — Алпатовым он пройдет типично русский путь соблазнов, надежд и их крушений, поисков последней правды: марксизм, аресты, одиночная камера, разочарование в марксизме, поиски «философского камня»… На эти испытания обречены и герои других его произведений. И не будет им передышки — впереди только новый крест, новые муки «таинственной страны… России с народом-сфинксом».
Пришвинская Россия, однако, и исторична, и сверхисторична. Она вся в настоящем, но одновременно вне его. Кажется, что она не столько живет, сколько «перемогает», пережидает дурную бесконечность временного разлома. Писателю было дано обнаружить сущностные основы русского бытия, некий универсальный смысл, проявляющийся в разных ипостасях народной жизни. Он словно бы обнаружил отправной пункт, незыблемый и самоценный, определяющий то, что можно назвать «феноменом русскости».
Русская душа у него — душа народная, детская, наивная, легковерная, не знающая и не желающая знать срединного бытия. И прежде всего — это душа страдающая, сочувствующая: «Пройди по Руси, и русский народ ответит тебе душой, но пройди с душой страдающей только — и тогда ответит он на все сокровенные вопросы, о которых думало человечество с начала сознания. Но если пойдешь за ответом по делу земному — великая откроется картина зла, царящего на Руси».
Может, поэтому и утверждает писатель: «русский в возможном недалеко ушел, но он, как никто, весь в невозможном (чудо)». Русскому свойственно упорное стремление к лучшему, вера в какой-то лучший мир, правдоискательство, величайшее духовное напряжение и непредсказуемость. Пришвин идет от поверхности жизни к ее глубинам, от неких неточностей, несообразностей, «темных мест» к вещам очевидным, открытым, от периферии своей «художественной философии» к ее центру, выявляя субстанциональные основы русского мира. Ему это не трудно.
Он сам признается: «Историю великорусского племени я содержу в себе лично как типичный и кровный его представитель, и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своем пути — это сжиматься до крайности в узких местах и валить валом по широкой дороге… И я, ненавидя все это как интеллигент, в сокровенной глубине своей, тоже такой же точно, сокращаюсь с ругательством, а как получшеет, расширяюсь с песней и не помню зла».
В себе самом находил он то, что называл «смертельной любовью к своей Родине»: «Есть ли на свете другой народ, кроме нас, русских, кто так удивляется, радуется и просто любит… жизнь другого, чужого народа и при этом совершенно молчит о своем или даже бранит. Я… теперь только вполне понимаю, отчего это так: русский, восхищаясь другой страной, так выражает смертельную любовь к своей Родине. Он восхищается устройством другой страны…, он с внешней стороны делается иностранцем, а внутри сгорает тоской о Родине».
Потому-то, сопоставляя Россию и Европу (Норвегию в очерке «За волшебным колобком» или Германию в романе «Кащеева цепь»), его герой-повествователь так часто восторгается норвежскими рыбаками, их налаженным бытом, внушающим уважение трудовым ритмом или обустроенной чистой, промытой Германией, где чистота почти религия. Но Алпатов вдруг словно спотыкается…
Да, все это хорошо — запах мыла, которым вымыли мостовую, запах цивилизации, но вот земля — земля-то не пахнет, и если «земля не пахнет, то значит, все остальное существует обманчиво». «Алпатов рассказывал, что у него на родине чернозем толщиной в аршин так прекрасно пахнет, что каждый рабочий, рожденный на этой земле, непременно рано или поздно возвращается на родину. Алпатов замечал по себе, что больше всего связывает с родиной человека запах земли, ее трав, хлеба, цветов».
Земля для Пришвина вообще великая тайна, притягательная и непостижимая. Мистика земли, так много говорящая русскому сердцу, ее власть были столь сильны, что он готов был молиться земле, ее зеленым сияющим ризам. И тускнеют все радости цивилизации, потому что среди ее ловушек можно утерять эту тайную тропинку к светлому источнику, где цвет и крест Родины сошлись вместе, где так притягательно и тепло пахнет родная земля, а сама Родина — это, несмотря на ее падения и измены самой себе, пусть блудница, заблудившаяся в историческом безвременье, но «блудница со святой душой».
Оставаясь глубоко русским человеком, Пришвин мечтал о Всечеловеке, о той соборности, целостности, где часть не пропадает, неповторимая личность не теряет своей индивидуальности, а только укрупняет ее, шлифует во имя целого.
Вершинами своего творчества Пришвин соприкасался с вершинами народного духа. В его дневнике есть совершенно поразительные записи. 11 июля 1941 года с пометкой «19 день войны» он пишет: «…Думал о нашем русском народе, сколько вынес он в своей истории холодов, сколько перетерпел и как ему теперь хочется жить. Есть ли еще в Европе другой такой народ, кому так хочется жить? И если такой народ вооружен современным оружием и пуще оружия — организацией, небывалой в истории, то какая же сила может ему сопротивляться? Мы должны победить, и мне кажется, мы уже победили».
Его последнее, уже послевоенное, произведение — «Корабельная чаща». Оно о великом чуде — заповедной чаще. Это место, полное таинственной силы, затерянное в «немереных» лесах, выступает как символ самой России, вечной и прекрасной, несмотря на тяжелейшие испытания: если срубишь одно дерево, оно не упадет, прислонится к другому и будет стоять. В этой чаще — «сила и правда». Здесь все свидетельствует о причастности к небу, здесь все определено небом, все поднимается вверх, в небесный простор, лишаясь земного притяжения. Ведь «быть русским, любить Россию — это духовное состояние».
Источник: Голос России
Комментарии