Известный британский политолог Джон Локленд размышляет о кризисе Старого Света и о причинах недоверия между РФ и ЕС
В России распространено заблуждение, будто Запад – это некий «идейный монолит», не знающий дискуссий о своем месте в истории и взаимоотношениях с Россией. На деле интеллектуальный ландшафт Старого Света отличается удивительной пестротой и разнообразием. В европейском академическом сообществе порой встречаются настоящие «диссиденты», чьи суждения о России и Европе заметно отличаются от западной «генеральной линии».
Среди них – консервативный британский историк и политолог Джон Локленд, директор исследовательских программ Парижского института демократии и сотрудничества. «Евроскептик» до мозга костей, противник международных трибуналов и сторонник христианского возрождения Европы, он частенько шокирует обывателя своими нетривиальными суждениями со страниц ведущих западных изданий – The Guardian, The Sunday Telegraph и The Spectator. В эксклюзивном интервью для «НВ» Джон Локленд поделился своими мыслями по поводу прошлого, настоящего и будущего России и Европы.
– Мистер Локленд, ваши взгляды весьма нетипичны для большинства западных публицистов. Как вашу позицию воспринимают коллеги? Вы не чувствуете себя среди них «белой вороной»?
– Да, меня отчасти можно назвать «диссидентом». Будучи христианином и консерватором, я считаю себя сторонником традиционного общества и теории локальных цивилизаций. Я критически отношусь ко многим новейшим тенденциям, прежде всего у нас, на Западе. Так, я критикую Евросоюз и американскую внешнюю политику во время холодной войны и после нее. Мы видим, что поведение США на мировой арене становится все более агрессивным и, я бы сказал, революционным. Ведь неоконсерваторы, чье влияние многократно возросло в последние годы, вовсе не являются консерваторами – они ведут себя скорее как заправские революционеры. Никаких проблем в связи с моими взглядами у меня, к счастью, не возникает. Я могу спокойно публиковать свои книги и статьи. Но если бы я придерживался официальной точки зрения, моя карьера явно развивалась бы быстрее. Но тут нужно выбирать – или карьера, или верность своим убеждениям.
– Под влиянием чего шло формирование вашей политической философии? Вы вынесли ее из семьи или какие-то исторические события заставили вас взглянуть на мир под неожиданным углом зрения?
– Не могу сказать, что моя семья была особенно консервативной. Мой отец обычно голосовал за партию лейбористов – он был летчиком, типичным представителем среднего класса, считавшим себя человеком с «прогрессивными» взглядами. Но в повседневной жизни он, конечно, был очень консервативен, что не могло не сказаться на мне. Пожалуй, на мою идейную эволюцию повлияли два момента. Во-первых, это огромный интерес к Восточной Европе, особенно к периоду коммунизма. Наверное, это связано с тем, что семья моей мамы переселилась в начале века из Румынии, входившей тогда в состав Австро-Венгерской империи. К этому моему интересу в конце 1980-х годов добавилось активное участие в движении «евроскептиков» в Британии. Мы выступали резко против ЕС и централизации власти в Европе на наднациональном уровне. Однако важнейшим событием для меня стала натовская агрессия против Югославии в 1999 году, когда у меня открылись глаза на многие вещи. С первых дней бомбежек Белграда я выступал решительно против этой войны, считая ее грубейшим нарушением международного права. После этой бойни на многие вещи я стал смотреть по-другому.
– Вы много писали о Международном трибунале по бывшей Югославии, критикуя саму идею международного правосудия. Но чем она так плоха? Разве на международном уровне в принципе невозможен справедливый и беспристрастный суд?
– Я считаю, что суд – это прерогатива национальных государств, а не международных институтов.
Почему? Каким бы ужасным ни было национальное государство, его правительство все равно вынуждено реагировать на запросы своего народа. В противном случае ему грозит революция и свержение. В случае же с международными институтами эта логика перестает действовать – любая наднациональная организация, будь то Гаагский трибунал, Евросоюз или ВТО, имеет слабую связь с людьми, над которыми она властвует. Вот почему международные организации особенно опасны и разрушительны. Любой, даже самый зловещий диктатор вынужден прислушиваться к своему народу, а международные организации могут себе позволить роскошь полностью игнорировать мнение людей. Вот почему я считаю, что они хуже тиранов.
– Но ведь история знает примеры успешных международных судов – возьмем хотя бы послевоенный Нюрнбергский трибунал. Почему бы не попробовать создать нечто подобное на наднациональном уровне?
– В реальности Нюрнбергский процесс не был наднациональным судом. Это был совместный суд четырех держав-победительниц во Второй мировой войне. И даже обвинения звучали так – «Соединенные Штаты Америки, Французская Республика, Союз Советских Социалистических Республик, Соединенное Королевство против господина Геринга». Полномочия судей и прокуратуры были утверждены национальными юридическими системами. Главным же основанием, позволявшим союзникам судить руководство нацистской Германии, был факт ее оккупации войсками четырех держав. Поскольку оккупационная администрация союзников была в тот момент единственной законной властью Германии, то союзники имели право проводить процесс, не нарушая принципа национального суверенитета – этой фундаментальной основы международного права со времен Вестфальского мира 1648 года. Примечательно, что именно преступление против суверенитета других государств – подготовка и осуществление агрессии – было главным обвинением. Принцип суверенитета национальных государств был объявлен в Нюрнберге основополагающим принципом международного права.
А вот Международный трибунал по бывшей Югославии (МТБЮ), напротив, представляет собой наднациональный и надгосударственный орган. Более того, он провозглашает верховенство принципов гуманности и прав человека над суверенитетом национальных государств. Он не признает действующие нормы международного права. А по ходу процесса он даже занимается юридическим нормотворчеством для своих нужд. МТБЮ больше всего напоминает мне революционные трибуналы, действовавшие в годы Французской революции, когда правовые нормы изменялись или попросту игнорировались в угоду политической целесообразности.
– Кстати, вы были едва ли не единственным западным экспертом, которому удалось пообщаться со Слободаном Милошевичем незадолго до его смерти в Гааге. Какое впечатление он на вас произвел? Был ли он действительно главным виновником гражданской войны в Югославии?
– Да, я встречался с ним несколько раз в Гааге. Он произвел на меня колоссальное впечатление: одаренный, эрудированный и необыкновенно умный человек! Вообще, мне кажется, что в тех преступлениях, в каких Слободана обвиняли в Гааге, он не виновен. Его, например, пытались засудить за развязывание гражданской войны в Боснии. Однако Милошевич вовсе не контролировал сербскую армию во время того конфликта – официальный Белград вообще не был участником боевых действий. Да, Сербия поставляла оружие боснийским сербам и поддерживала с ними контакты (точно так же по отношению к боснийцам поступали исламские и западные страны), но как государство она была в стороне от той бойни.
Вообще, роль Милошевича в развале Югославии и развязывании гражданской войны не была столь значительной, как принято считать на Западе. Во всяком случае, взваливать всю вину исключительно на него – в высшей степени цинично. Я думаю, его главной ошибкой была излишняя доверчивость – он все время пытался договориться с западными политиками, верил в возможность компромисса с ними. С его стороны это была политическая, а не человеческая ошибка.
– Многие до сих пор удивляются, почему Запад в той гражданской войне поддержал именно боснийцев, а не сербов, которые всегда считали себя русофилами, но при этом – частью европейской цивилизации. Зачем их нужно было подвергать таким унижениям?
– В 1991 году США впервые напали на Ирак, поддержали Кувейт, а затем разместили свои военные базы в Саудовской Аравии. Они прекрасно понимали, что все эти меры вызовут недовольство в исламском мире. Поэтому, чтобы сбалансировать потерю популярности среди мусульман, они поддержали мусульманское население Боснии.
При этом в издевательствах над сербами и впрямь есть что-то загадочное, не поддающееся рациональному объяснению. Порой у меня складывается ощущение, что при всей своей тяге к гегемонии, цинизме и прагматизме западные элиты ведут себя как настоящие – как бы это правильно сказать? – самоубийцы. Будучи постмодернистами до мозга костей, они ведут себя так, словно они заражены маниакальным стремлением разрушить сами основы европейской цивилизации, основанной на христианстве. Их гегемония идет рука об руку с тотальным нигилизмом – она не имеет никакого отношения к культуре.
У меня такое чувство, что США и Европа поддержали боснийских мусульман только потому, что те – не христиане. Западные элиты в буквальном смысле слова влюбились в боснийских мусульман, возведя их в ранг своеобразной постмодернистской иконы: европейская пропаганда рисовала их как толерантный, аморфный, лишенный всяческих традиций народ. А на другом полюсе находились патриотичные, традиционные и приверженные христианству сербы, которых наши СМИ выставили в качестве воплощения абсолютного постмодернистского зла.
Вообще, мировоззрение современной западной элиты терзает чудовищное противоречие: с одной стороны, мы видим стремление к абсолютной власти, а с другой – абсолютизацию прав человека. Причем речь идет об абстрактных правах абстрактного человека в безликом мире, где нет культуры, наций и религии. И это абстрактное представление о гуманизме зародилось еще во времена Великой французской революции. Как писал в те времена консервативный британский мыслитель Эдмунд Берк, такое мировоззрение оправдывало его революционно настроенных носителей в нигилистическом применении военной силы. Так было в случае якобинского террора и в случае наполеоновских войн.
– Вы с давних пор интересуетесь и много пишете о России. Когда вы впервые побывали в нашей стране? И какое впечатление произвела она на вас тогда?
– Россия всегда была для нас, западных людей, невероятно экзотической, загадочной страной. Такое представление было особенно популярно во времена холодной войны. Мой отец был пилотом, летал по всему миру, но Восточная Европы была тем местом, куда он не мог попасть. И когда я впервые приехал в Россию в 1988 году, во времена перестройки, я испытал прилив счастья. Моя поездка была сродни путешествию на другую планету!
В первый свой приезд в Россию мне, пожалуй, больше всего запомнился такой эпизод. Когда я гулял по Красной площади, ко мне подошел какой-то человек. Ну, думаю, сейчас он захочет купить у меня джинсы. Однако прохожий предложил мне афганский гашиш. Мне кажется, это был зловещий знак, показывающий, что СССР уже тогда полностью сгнил изнутри. Передо мной был зримый показатель морального, духовного разложения общества, который начался еще в золотые годы СССР, но достиг кульминации в перестройку. Ведь если наркодилер может настолько свободно сбывать наркотики в центре Москвы, на Красной площади, то со страной явно что-то не в порядке. Явно страна идет в неверном направлении. Оглядываясь назад, я понимаю, откуда взялись «лихие девяностые» – они выросли из 1980-х, а те, в свою очередь, явились следствием общей коррумпированности и бездуховности советской системы. Ведь общество, где нет веры в Бога, обречено на прельщение потребительскими ценностями и общую деградацию.
– Однако сегодня церкви в России полны народу, а в Европе, наоборот, пустуют. Почему в Восточной Европе в последние двадцать лет наблюдается религиозный ренессанс, а в Старом Свете господствует атеистическое мировоззрение?
– Это удивительный феномен, который я сам пока не могу до конца объяснить. Возрождение христианства в России и такая искренняя тяга людей к вере – это настоящее чудо. Мы видим, что в России влияние Церкви, которая еще недавно подвергалась репрессиям, заметно возросло, а в Европе, наоборот, уменьшилось. Во Франции в 2010 году были рукоположены всего 89 священников, тогда как в начале 1960-х годов таковых была почти тысяча! Увы, но в среде европейских интеллектуалов практически безраздельно господствует атеистическое, постмодернистское и, я бы сказал, левацкое мировоззрение.
Под их влиянием происходят невероятные вещи. Так, десять лет назад ЕС разработал конституцию, и некоторые страны пожелали увидеть в ее тексте ссылки на общие христианские корни. Увы, эти государства потерпели сокрушительное поражение. В конституции оказались ссылки на древнегреческих мыслителей, на философов эпохи Просвещения и при этом никакого упоминания о христианстве! Европейский союз – точно такое же атеистическое образование, каким был недавно Советский Союз. Именно поэтому я считаю, что ЕС приговорен к повторению судьбы СССР: материализм не может удовлетворить все потребности человека.
– Может быть, именно отход от христианства стал причиной повальной исламизации Европы?
– Так оно и есть! Я думаю, что рост влияния ислама в Европе является не чем иным, как следствием либерализма и постмодернизма, которые пышным цветом процветают сегодня в странах ЕС. К нам все чаще приезжают люди из мусульманских стран – они не отличаются особой религиозностью, хотя и принадлежат к традиционному обществу. И что они видят у нас? Гей-парады, гомосексуальные браки, разводы, разные формы аморальности и противоестественного поведения. Глядя на это, многие мусульмане перестают уважать европейцев, начиная сильнее держаться за свои традиции и за свою религию.
Но у исламизации Европы есть и другая сторона – все чаще и чаще в ислам переходят коренные европейцы. Бывает, идешь по Лондону и видишь женщину в мусульманском платке. «Наверное, она арабка или турчанка», – думаешь про себя, но стоит присмотреться, и ты видишь за вуалью типичное английское лицо – белые волосы и голубые глаза. Нередко женщины переходят в ислам, поскольку встречаются с мужчинами-мусульманами, которые требуют от них принятия своей религии. Но часто европейцы становятся мусульманами потому, что находят в исламе моральную опору и даже смысл жизни. Трудно ожидать другого результата, если протестантская и даже католическая церковь пребывают в не самом лучшем состоянии.
На этом фоне мы, европейские консерваторы, с восхищением смотрим на Россию, где миллионы людей верят в Бога, ходят в церковь и не стесняются быть патриотами своей страны. Все эти нормальные человеческие ценности, к сожалению, забыты и потеряны в современной Европе.
– Позвольте в таком случае наивный вопрос: могут ли Россия и Европа объединиться на базе общих христианских ценностей?
– К сожалению, об этом остается только мечтать. Даже не на консервативно-христианской основе России и Европе сегодня трудно выстроить нормальные отношения. Ведь помимо враждебности к христианству у нас не менее распространена общая враждебность к вашей стране. Особенно это ощущается на уровне ЕС, где часто блокируются даже технические шаги по российско-европейскому сближению. Нам до сих пор нужны визы, чтобы ездить друг к другу. Правда, на уровне отдельных государств ситуация выглядит не в пример лучше – отношения РФ с Германией, Францией и Италией развиваются очень и очень успешно.
Вообще, я искренне считаю, что Россия и Европа исторически принадлежат к одной цивилизации. Очевидно, что сходства между нами гораздо больше, чем различий. Во всяком случае, у России и Европы общего гораздо больше, чем между Европой и Турцией, которая нет-нет да и рассматривается как потенциальный член ЕС. Откровенно говоря, я даже считаю, что русские духовно ближе к нам, чем американцы.
Источник: Голос России
Комментарии